О тех, кого помню и люблю. Ч. 71. 30 школа

http://olga-andronova.livejournal.com/30732.html

Мне очень повезло в жизни – я училась в 30й школе.
Борис Борисович Григорьев – наш классный, химик. Боб Бобыч. Он был справедливый. Это он рассказал нам, как из школы еще до нас уволили химичку, потому что дети сказали и доказали, что знают больше ее. Он не то чтобы покрывал наши шалости. Мне не подобрать точный термин, потому расскажу. На переменке обнаружили незапертую дверь на крышу, естественно, с подружкой полезли туда и из башенки обозрели окрестности Ленинграда. Страшно не было, но в 16 лет это чувство вообще атрофировано. Слезли, пошли в учительскую, вызвали Боб Бобыча, рассказали о своем нарушении. Он сказал, что мы не правы. Всё. Потом ругали завхоза, не закрывшего дверь наверх. Относительно нас на «малом педсовете» так и было сказано «А кто ж из детей не пошел бы?»
Был у нас историк Додик. Мы его не любили всем классом за формальный подход и неинтересные уроки. Как-то на переменке ребята долго пристраивали кнопку ему на стул. Вошел Володя Конин. Расстроенный после разговора со своей пассией, он глянул на все это шебуршение и брезгливо отрезюмировал «что вы мелочитесь!» И с размаху ногой пробил сидение стула. Стул стоял, а вместо сидения торчала вверх щепа. Додик вошел, увидел – и ушел в учительскую. Малый педсовет вызвал актив класса на разбор полетов. Мы вошли, встали у стеночки робкие, виноватые и опасающиеся итогов. Никто с нас имени героев не требовал. Володя заранее сам сказал, что это сделал он, в плохом настроении. Мы от себя добавили, что его настроение было объективно – не расшифровывая.
Собственно говоря, их роман был ведом всем. Мы большой частью класса чуть ли не ежедневно уходили после уроков пешком через Неву до Гостинки – поболтать. Пошутить, пообщаться. При этом Володя (ростом под 2 метра) и Оля (ниже моих 1м65см) шли рядом, держась за ручку одного ее портфеля. Это Олюша так характер свой проявляла. Она носила очки. Иногда – не носила. Как то раз в прогулке по Невскому она около Дома Книги умудрилась ручкой от зонтика зацепить ширинку впереди идущего мужика. И вместо того, чтобы отцепиться и извиниться, упрямо дергала зонтик за хвостик, возмущаясь, чего мужик на нее орёт. Тот уж и орать перестал, судорожно вытаскивая ручку из штанов и морщась от неприятных ощущений. Отцепил Володя, а Оля на него еще и пошипела за вмешательство. Очки она в процессе так и не одела.
С того педсовета я запомнила только наше стояние у стенки и вид разодранного покосившегося стула, занимавшего почетное место перед строем учителей. Выглядел он (стул) настолько смешно, что, несмотря на весь ужас ситуации, мы улыбались. И увидели, что учителя, произнося гневные филиппики, не могут сдержаться, чтоб не глянуть на стул и не улыбнуться. Кто-то из учителей даже хрюкнул.
И учителя вняли мучениям юного Вертера. Стоимость стула компенсировали, ЕМНИП, родители вскладчину, они же нас и воспитывали вместо учителей. Володе снизили оценку по поведению за семестр (мы учились семестрами, а не четвертями). И только. При попытке на большом педсовете в конце года всплыть вопрос «о стуле», Боб Бобыч, орлом озирая местность, сказал, что даже и мысли не допускает. И не допустили до греха. А Додик, ознакомившись с аргументированным мнением учеников об уровне его преподавания, тихо уволился.
 Михаил Львович Шифман – физик. У него как-то не было прозвища. Всегда чистый, подтянутый, элегантный. Поймал одноклассника со шпаргалкой, спокойно сказал, что раз для него главное не знания, а отметка, то вот ему пятерка за контрольную, и может идти. Всё. А парень тот и раньше в нашем классе был посторонним.
На демонстрации мы ходили всей школой, это был праздник. 7 ноября. Впереди идет пара – Боб Бобыч и Шифман. Увлеченно о чем-то беседуют. Чуть сзади Боб Бобыча идет его жена, за руку ведет ребенка (или их было даже двое?), в другой руке – авоська с продуктами. Тогда на демонстрации выставляли лотки, на которых продавали «продуктовые товары повышенного спроса». Немного впереди Шифмана идет его жена. С сумочкой, руки свободны. Нос гордо задран вверх. У нас в классе было много (хотя что это значит – много?) ребят-евреев. И кто-то (по-моему, Юрка Ханин) сказал «Выходите, девчонки, за муж за евреев. Будете тоже ходить как жена Шифмана».
Мама пошла на родительский день к нему с вопросом, почему у меня то 3, то 5. Шифман ответил, что его эта неустойчивость результатов тоже волнует, и даже нарисовал маме график – вверх-вниз. Поэтому он спросил ребенка (меня то есть) о причине. А я ответила «Не волнуйтесь, Михаил Львович, я исправлю». «Ну, я и не волнуюсь» - ответил он маме.
 Герман Николаевич Ионин – литература. Он не столько рассказывал нам о произведениях, сколько учил думать и спорить. Эти споры были до взрывов, спорил весь класс. Я у него отличалась. Он прочел одно из моих сочинений всему классу, и сказал, что русский оценил на «отлично», а за раскрытие темы не поставит ничего. Потому что мнение вразрез с общепринятым. А за это – не судят. Я написала про сталинскую политику и убыль населения как ее итог. И назвала сочинение «не прощу». Когда вышла из класса, меня сзади крепко взяли за локти и в два голоса «Пройдемте, гражданочка». Это так пошутили Ханин и Сережа Мещанинов. Герман, давая характеристику ученикам нашего класса, сказал про нас с Володей Кониным: «У него женская речь, а у Ольги – мужской ум».
Я демонстративно отказалась читать «Поднятую целину» под предлогом, что на 13ой странице герой про свою мать говорит, что она проститутка. Пояснила, что это – подлость. А я не желаю читать книги про подлых героев, я не психиатр, который обязан по долгу службы разбираться с любой сволочью. Герман предупредил, что эту тему могут дать на выпускном. Я его успокоила (!), ответив, что тем явно будет больше одной.
И вот тогда Герман рассказал нам, какие книги надо читать, а какие – не обязательно. Он сослался на чей-то авторитет. Забыла, на кого. Так вот – книги делятся на первичные и вторичные. Без первых обойтись нельзя, потому что такого ни у кого не найдешь, они адекватно описывают жизнь и жизненно важны для ее правильного понимания. Вторичные – типа «Саги о Форсайтах» Джона Голсуорси. Неплохо, профессионально, но нового своего ничего не сказал. Лучше читать римские хроники и стихи, чем историю буржуазной семейки. И я последовала его совету. Была такая серия академиздательства «Литературные памятники». Читала оттуда трубадуров, Повесть о Тристане и Изольде, скандинавские саги, Повесть о Роланде, Монтеня и т.д. и т.п. И конечно, русскую классику – Достоевского, Толстого, протопопа Аввакума, Слово о полку Игореве, Слово о погибели Русской Земли, Слово о Горе-злочастии. Тургенев, сколько помню, был отнесен ко второму ряду. Так я его и не полюбила.
Это был у Германа какой-то свой вариант понятия «кочующих» сюжетов, как мне понялось потом.
Кстати, с выпускным сочинением был конфуз. Я написала сочинение по Толстому, «Война и мир», но специально не проставила знаков препинания, в расчете на то, что проставлю их уже по законченному тексту. И забыла. Ни одного знака препинания. Герман налетел на меня в коридоре «Ужас!». Но «малый педсовет» позаседал и решил: признать, что раз нет ни одного знака – ребенок переволновался и забыл. Форс-мажор. Дать проставить под контролем комиссии. Так я получила свою пятерку.
Иногда Герман читал свои стихи. Не называя автора. Помню, как читал Ахматову про Пушкина «здесь лежала его треуголка и потрепанный том Парни». Голос дрогнул на двух последних словах, и он объяснил – «Всегда так. Не могу эти слова произносить без дрожи. Как будто ЕГО вижу».
 Галина Семеновна Климовицкая, Галюся – математика. Я сидела за первым столом, лоб в лоб с ее. Пришла с переменки с томиком Шекспира, положила книгу на колени и дочитывала. Она подошла, взяла книгу, посмотрела и положила обратно мне на колени. И объяснила классу – когда человек впервые читает Шекспира, ему нельзя мешать. Остальное – подождет.
Она вела «черную» кассу, тогда такие были на каждом предприятии. Люди сбрасывались ежемесячно по рублю, трешке, пятерке. И в конце месяца отдавали одному. Типа самоскопленной премии. Или, если у кого случалась беда – отдавали этому бедолаге. Пока помогала ей считать – она говорила со мной на всякие жизненные темы.
Она, узнав, что мальчик на дополнительные занятия по математике приезжает к ней на такси, причем за этот приезд платит больше, чем за урок, отказала его родителям. Мальчик объяснил, что мама безалаберная, никак вовремя его из дома не может выпустить. Галюся мне объяснила, почему она не стерпела. Если человеку нужны знания, он должен их зарабатывать. Вот так и учат жизни.
Она же сказала мне, что выходить замуж за ровесников – естественно. А потом женщина стареет, т.к. на ней – быт, довольно-таки тяжелый по-советски. И муж начинает смотреть на молоденьких. Тоже про жизнь. Я сделала свой вывод – с мужчиной должно связывать что-то большее, чем «нравится», чтобы войти с ним в союз по жизни.
 Евгения Яковлевна – директор. Баба Женя, похожая на уютного усатенького хомячка в вечном оренбургском платке. Первые месяцы осени она прогуливалась по 7ой линии вдоль входа в школу (через подворотню, с Большого век не пускали. Власти грозились открыть только для того, чтобы сделать там общественный туалет). И смотрела, кто как приходит в школу. Если ребенка привозили – звонила родителям и сообщала, что коль здоровье их отпрыска не позволяет ему добираться до школы общественным транспортом, она лично устроит его в любую другую школу города поблизости от места проживания. Помню какой-то вечер с танцами (кто помнит – наверху, в спортзале), вышла с кем-то из ребят подышать воздухом на лестничную площадку. И увидели и услышали мы классную сцену. Вниз по лестнице катилась колобком какая-то тётка, а баба Женя, перегнувшись через перила, ей вслед железным голосом говорила «и чтоб ноги вашей больше в моей школе не было! Про моих детей сказать, что они в темноте непонятно чем занимаются! Вон!!!!» Это пришла проверяющая из РОНО, увидела, что свет в зале полупотушен, и завела шарманку про то, что надо бы свет врубить, а то детки в темноте могут и до поцелуев дойти.
Тогда как раз пошла мода на миниюбки и вообще – школьная форма надоела. Баба Женя сказала, что можно ходить в костюмчиках, но темного цвета. Блузки – любого цвета, но спокойных тонов, не в цветочек. И на все наезды опять же темпераментно сообщала, что дети – 15-16-17 лет - горячие, потеют. И лучше стирать блузку ежедневно, чем вонять как лошади в конюшне. Кто-то уже потом мне сказал, что муж ее был начальником, и прикрывал ее от мести чинуш за всю школьную свободу. Эх, за прошедшие 40 лет много я повидала чьих-то жен, вот только мало кто из этих баб сделал хоть на йоту доброго, прикрывшись мужниной спиной.
 Во время обучения в 99й школе я ходила в кружки – исторический в Эрмитаже, физический во Дворце пионеров, английский в районном ДПШ. Кстати, когда сожгли трансформатор в кружке, сами его навивали заново. Потом ребята из физического отвели на занятия по математике в 30ку. И я решила поступать в 9ый туда. Первый раз провалила – не решила задачу. Подошла к педагогу (это был Веребейчик, у которого в классе висела плетка-семихвостка) и спросила «А как все-таки мне поступить?» Он сказал, что в августе будет еще набор, надо мне позаниматься и попробовать. Моя умная мама изъяла меня из школьной девчачьей компании и отослала на дачу к подруге тёте Ане. Там меня всё лето тренировал на решение задач ее муж. В августе сдала. Меня тут же попросили сдать документы – а у меня их с собой не было. Ну, говорят, опять мимо. Вышла, нашла двушку. Позвонила маме. Она велела «стой там», отпросилась с работы, приехала и пошла со мной в кабинет к директору. Баба Женя вникла в дело и сказала, что подождет до вечера, до отвоза документов в РОНО. Поехали в 99ую. Меня там со второй половины 7го А класса перевели в другой – Б класс. Потому что я училку по физре обозвала фашисткой. Было за что – она назвала убогим одноклассника за его хромоту. Хотели совсем выгнать, оставить без образования, но не вышло. Ребята из моего класса ходили ко мне на переменах, и предупредили парней из Б-класса, что меня нельзя обижать. Вообщем-то никто и не собирался, но на всякий случай. То есть вроде я – нежелательный контингент. Но когда мы приехали к директорше Регине Павловне (Репа на школьном жаргоне), та отказала наотрез со словами «А кто мне будет грамоты с олимпиад таскать? Не пущу!». Мама сказала, что если не отдаст – она сама школу сожжет, не дожидаясь, пока это сделает дочка. Отдали, мама побежала на работу – а я в школу с документами. И потом 2 года на двух трамваях с пересадками по 2 часа в день.
 В первой книге, которую я взяла в школьной библиотеке, был вложен листочек со стихами
Учись, мой друг, чтоб стать большим и мудрым
И дружбу школьную по жизни пронеси.
И первое свое сентябрьское утро запомни навсегда –
Счастливым будешь ты!
И подпись – Твои старшие друзья. 1 сент. 69г.
 Как говорится, жизнь пройти – не поле перейти. Сколько раз меня подпирала в пути память об учителях. Потому что, если когда-то в жизни ты жил полноправно и полноценно среди нормальных людей, всю жизнь будешь стремиться к такому же. Это место и есть – Родина.
И еще. Есть такая притча, как орел переносил орлят от половодья. И спрашивал «Будешь меня переносить, когда я состарюсь, а ты – вырастешь?». Тех, кто отвечал «да, буду» - бросал вниз в воду со словами «Врешь, гаденыш». Топил то есть. И только один орленок ответил «Нет, папа. Не буду. Но я буду переносить своих детей». Орел сказал «Молодец. Не соврал» И донес орленка до другого берега.
То, что я делаю – в их память.

P.S. На переменах мы носились как оголтелые. 10 девятых, 10 десятых. Дурдом, одним словом. На втором этаже у стенки слева висела мраморная доска с именами погибших в блокаду учителей. Под ней стоял трехногий столик с вазочкой, в которой регулярно стоял скромный букетик. Как мы бегали! И ни разу никто не снёс этот столик. Детские вихри, торнадо, смерчи как-то огибали это место. Нас никто этому не учил. Уважение само диффундировало в подкорку.